Уже давно (если измерять время событиями и размышлениями, а не стрелками часов или листками календаря) Джем преисполнился уверенности, что отец Мэри — убийца Гарри Карсона, и, хотя мотивы убийства были ему не совсем ясны, все обстоятельства (главным из которых было то, что Джон Бартон всего за два дня до убийства взял у Джема роковой пистолет) убеждали его, что это правда. Порой ему казалось, что Джон узнал о внимании, которое мистер Карсон оказывал его дочери, и, возмутившись, задумал кровавую месть; а порой он полагал, что причина кроется в жестокой вражде между хозяевами и рабочими, в которой, как известно, Бартон принимал столь деятельное участие. Но если Джем считал своим долгом хранить эту тайну, даже когда мог за это поплатиться жизнью, когда он верил, что Мэри проклинает его, видя в нем человека, виновного в смерти любимого, то теперь он и подавно прикладывал все усилия к тому, чтобы она неосторожным словом не выдала отца, — теперь, когда она стала его невестой, преодолев столько препятствий, чтобы спасти его, теперь, когда ее бедный рассудок утратил власть над словами, которые срывались с ее уст.

Всю эту ночь Джем бродил по тесному домику Бена Стэрджиса. В крошечной спальне, где миссис Стэрджис то ухаживала за Мэри, то принималась плакать, напуганная столь жестоким приступом болезни, он вслушивался в бред больной — ведь каждая ее фраза была полна особого смысла и значения, понятного лишь ему, но, когда бред сменялся дикими криками, которых никто не в силах был остановить, Джем не выдерживал и, глубоко потрясенный и несчастный, спускался вниз, где спал в кресле Бен Стэрджис, считавший, что не имеет права ложиться в постель, ибо так он будет скорее наготове, если потребуется сбегать за доктором.

Перед самым рассветом Джем (который не спал и с неослабевающим вниманием, как это ни было ему тяжко, продолжал прислушиваться к малейшему звуку, доносившемуся сверху) услышал легкий стук в дверь. Собственно говоря, он не должен был идти открывать ее, но Бен не просыпался, и он решил взглянуть, кто этот ранний посетитель, прежде чем будить хозяина или хозяйку. В сером свете утра он узнал Джеба Лега.

— Ну, как она? Эх, бедняжка, это она так кричит? Нечего и спрашивать, хоть и трудно узнать ее голос! На крик кричит! Это она-то, которая говорит всегда так тихо, таким нежным голоском! Только ты уж не падай духом, старина, не расстраивайся так!

— Я не могу совладать с собой, Джеб. Слышать это — выше человеческих сил. Даже если бы я не любил ее, все равно — больно думать, что такая молодая… Не могу я говорить об этом, как подобало бы мужчине, — произнес Джем голосом, прерывающимся от рыданий.

— Но войти-то мне все-таки можно? — спросил Джеб, протискиваясь в дверь, ибо Джем придерживал ее, не желая впускать Джеба из страха, как бы он не услышал того, что могло многое сказать человеку, знакомому с людьми, которых в бреду называла Мэри.

— Немало у меня причин прийти спозаранок. Во-первых, я хотел узнать, как она, бедняжка. А кроме того, вчера поздно вечером я получил от Маргарет письмо, очень тревожное. Доктор говорит, что наша старушка долго не протянет, а умирать, когда рядом нет никого, кроме Маргарет да миссис Дейвенпорт, ей, наверно, тяжело. Вот я и подумал: побуду-ка я с Мэри Бартон и присмотрю за тем, чтобы все ей делалось как надо, а ты, твоя мать и Уилл поезжайте проститься с Элис.

Джем, который и до этого был печален, сейчас совсем приуныл. А Джеб тем временем продолжал:

— Она по-прежнему бредит, пишет Маргарет, и считает, что она у себя дома со своей матушкой, и все же, по моему разумению, кто-то из родных или близких должен быть там, чтоб закрыть ей глаза.

— Может, вы с Уиллом отвезете матушку домой, а я приеду, как только… — пробормотал Джем, но Джеб перебил его:

— Если б ты, голубчик, знал, сколько твоя мать выстрадала из-за тебя, у тебя бы язык не повернулся сказать, что ты хочешь расстаться с ней после того, как вернулся к ней, так сказать, из могилы. Вот и сегодня ночью разбудила она меня и говорит: «Джеб, — говорит, — прости, что я разбудила тебя, но скажи, это правда или мне во сне привиделось? Правда, что Джема оправдали? Ах, Джеб Лег! Дай-то бог, чтобы мне это не приснилось!» Так что не может она понять, почему ты с Мэри, а не с ней. Да-да! Я-то знаю почему, а вот мать — она уступает сердце сына его жене по кусочку, да и то через силу. Нет, Джем, если хочешь, чтобы Бог тебя благословил, поезжай-ка с матерью. Ведь она — вдова, и у нее никого, кроме тебя, нет. А за Мэри не беспокойся! Она молодая и одолеет болезнь. Находится она у хороших людей, да и я буду ухаживать за ней, как за моей дочерью, которая лежит, бедняжка, на лондонском кладбище. Оно конечно, нелегко оставлять Мэри на чужих людей. И Джону Бартону не мешало бы побыть с дочкой, вместо того чтобы разъезжать по всей стране, выступать с речами да заниматься чем угодно, кроме своих собственных дел.

Тут Джему в голову пришла мысль, от которой он похолодел: а что, если Мэри выдаст отца в бреду?

— У нее сильнейший бред, — сказал он. — Всю ночь она говорила об отце и примешивала его к тому, что видела вчера в суде. Не удивлюсь, если теперь она скажет, что он и сам там был.

— Чего же тут удивительного, — согласился Джеб. — Люди в ее состоянии говорят много странных вещей, и самое лучшее — не обращать на это внимания. А теперь поезжай с матерью домой, Джем, и побудь там, пока старушка Элис не скончается, а уж я, поверь, присмотрю за Мэри.

Джем понимал, что Джеб прав, и не мог отказаться от выполнения своего долга, но я не могу описать, с каким тяжелым, обливающимся кровью сердцем стоял он у двери, каким долгим, нежным взглядом в последний раз смотрел на любимую. Она сидела в постели, золотистые волосы ее, потускневшие за одни сутки болезни, рассыпались по плечам; голова была повязана мокрым полотенцем, лицо — искажено волнением и тревогой.

Глаза того, кто так любил ее, наполнились слезами. У него уже не было сил надеяться. Рано пережитые страдания лишили его способности легко смотреть на вещи, а сейчас жизнь и вовсе, казалось,